Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

Осташов оглядел подоконник. В правом углу особняком лежали молоток, пассатижи, отвертка и моток синей изоленты. Дежурный набор завхоза, подумал Владимир. Все остальное пространство подоконника было усеяно всякой ерундой – бумажками, старыми журналами и газетами, огрызками карандашей, частями сломанной авторучки… Среди прочего тут была также истрепанная рисовальная кисточка, из которой торчало не больше половины первоначально имевшихся волосинок. Осташов взял ее, открыл внутренние рамы окна и, как бармены при составлении коктейля льют напитки по лезвию ножа на стенку бокала, так и он, используя кисточку, стал из бутылки по капле пускать минералку на стекло внешней рамы, чуть выше ледяных узоров. Капли потекли по стеклу медленными слезами, оставляя по себе хрустально-прозрачные стылые следы, которые чем-то напоминали свежие мазки красок на картине. Дело шло потихоньку, и это было залогом успеха в создании ледяной композиции.

Осташов обратил внимание на то, что картинка растет по своим законам: где-то, куда он направлял капли, водица скользила и скатывалась до оконной рамы, почти ничего не добавляя к узору, а где-то мгновенно давала всходы изморози. И это никак невозможно было изменить. Казалось, Владимир со своим поливом был всего лишь ассистентом, подмастерьем какого-то неведомого художника – кого-то, кто и являлся настоящим творцом рисунка.

Интересно, подумал Осташов, а ведь так и в моей жизни все происходит. Как я ни трепыхаюсь по поводу решения каких-то проблем, они решаются не всегда в то время, когда я изо всех сил стараюсь решить их, а решаются как бы сами и в свое время, когда им приходит время решаться. Владимир вспомнил, что и его наиболее удачные картины, которые висят дома на стенах, тоже рождались как бы сами собой. Он мог долго и безуспешно биться над каким-то фрагментом композиции, а потом вдруг приходило решение, как бы подсказанное самой картиной и – сразу все вставало на свои места, и становилось ясно, что только такое (и никакое иное!) решение и требовалось.

Может, подумал Осташов, и насчет Аньчика суетиться не стоит – придет момент, и она станет моей? А что, если – наоборот? Может, сейчас как раз идет время, после которого придет момент, и она окончательно отвернется от меня? Это предположение Владимиру очень не понравилось, но он не мог не признать, что логика в нем присутствовала: если допустить, что рисунок жизни растет, как ледяной узор на стекле – по своим законам и по замыслу кого-то еще, то… Какого черта?! Осташов рассердился на себя. Так дойдет и до того, что начну рассусоливать тут про замысел и, блин, промысел божий. Бред!

Он отложил кисть и принялся понемногу орошать стекло, приставив к нему горлышко бутылки. Осташов понимал, что, пожалуй, напрасно так поступает, но все равно продолжал и, в конце концов, переборщил с наливом воды: теперь она уже не успевала студенеть и сворачиваться и, вместо того чтобы наращивать, стала размывать и истончать стрельчатый орнамент льда. На планке оконной рамы и даже на подоконнике сгруппировались лужицы.

Владимир отставил бутылку и вздохнул. Снова взял кисть и стал рассматривать ее. Затем обмакнул кисточку в лужице на раме и начал водить ею по стеклу. Почему такое долгое, долгое время совершенно не хочется рисовать? Рука не тянется к кистям, а те – к холстине. Ни малейшего желания. Как не было, так и нет. Чертова Аньчик! Душит, будто анаконда, вместо того, чтобы вдохновлять. Хотя при чем тут Аньчик? Рисование было заброшено еще до знакомства с ней. Почему?

Причина была на поверхности: полная потеря ориентиров и ценностей в жизни. Он вырос в одной стране – СССР, а теперь внезапно, никуда не эмигрируя, стал жить в другой – РФ. Сократилось не только количество букв в аббревиатуре и земель в государстве. Принципиально изменилось качество пространства, в котором оказались все его жители, и он, Владимир, в том числе. Он присягал на верность делу строительства коммунизма, когда вступал в октябрята, и затем, когда вступал в комсомол, и позже, когда принимал присягу защитника социалистического Отечества в армии. Клялся защищать Родину от мира капитала. И хотя накануне развала Союза всем уже было очевидно, что страна зашла в тупик, сама идея создать рай на земле, желанность справедливости, равенства и братства от этого не потускнели. Ибо как могут потускнеть эти ценности? Кто вменяемый скажет, что он против справедливости? Против равенства всех людей?

Владимир остро ощущал, что стал отступником. Предателем. Его мучила совесть, при том что одновременно Владимир не считал, что лично он кого-то или что-то предал. Он ведь ничего не делал такого, что могло бы повлиять на развитие эпических событий в стране. Он всего лишь жил. Как все вокруг.

Любил ли Осташов свою Родину? Да. Безусловно. Всегда так было. Но теперь любить ее становилось все труднее. И за ее прошлое, и за настоящее. Да и будущее виделось не очень-то лучезарным. Не очень-то заслуживающим любви.

«Спокойная совесть, любовь – это такие же ресурсы человеческой жизни, как время, деньги, физическая сила, острота ума», – подумал Осташов. При определенных обстоятельствах дефицит каждого из этих ресурсов может привести к тому, что человек становится беспомощным, не может с толком распорядиться остальными своими возможностями, он начинает совершать глупости или просто застывает, перестает двигаться вперед. «Вот и я застыл, – решил Владимир. – Это чувство вины непонятно перед кем и перед чем парализует мои мысли. В точности как в случае с Анчиком. Я дал ей все, какие только можно, клятвы. Потому что был уверен, что это правильно. И это дей ствительно правильно. Я же люблю ее. Какой вменяемый может не любить ее? Но что теперь со всем этим делать?»

От окна веяло таким холодом, что у Осташова начали стыть руки.

– Здоровеньки булы. Ты что это там высматриваешь? – послышался не очень бодрый голос Василия.

Владимир бросил кисть, прикрыл внутренние рамы окна и, обернувшись, увидел друга. Наводничий уже не только вошел, но и поставил на пол кофр с фототехникой, и теперь снимал куртку.

– Здорово-здорово, – поприветствовал его Осташов и тут же обратил внимание на букет цветов в целлофановой обертке, который откуда ни возьмись появился на тумбочке, что стояла близ двери – точнее, не на тумбочке, а на старом кожаном сиденье с пружинами внутри, что шапкой лежало на тумбочке Букет был скромный – три тюльпана. Василий перехватил вопросительный взгляд Владимира, и едва тот собрался спросить, кому предназначены цветы, опередил друга:

– Ну, что ты тут делаешь?

– Да… ничего.

Наводничий взял букет в руки, уселся на сиденье, и сиденье под ним со скрипом спружинило.

– Интересно, откуда здесь эта фигня? – спросил Василий, похлопав рукой по сиденью и начал качаться на нем вверх-вниз. – Может, из метро, там в вагонах такие же. Балдежное креслице, да? Как на лошади едешь.

– Ну-с, партеечку, сэр? – предложил Осташов. Он не стал озвучивать свой вопрос: было понятно, что давать пояснения насчет букета Наводничий не расположен.

– А завсегда, – ответил Василий и, положив букет на сиденье, принялся вынимать шары из бильярдных луз.

Однако минуту спустя, когда Владимир снова бросил невольный взгляд на цветы, Василий, заметив это, сказал:

– Эх, хотел, понимаешь, подарить девушке букет, но на месте ее не оказалось. Да и наплевать. Кто первый разбивает? Ну я, так я, раз тебе все равно.

– Мне не все равно, я тоже первым хо…

Наводничий сделал удар.

– Чу, – закончил фразу Осташов.

Василий чертыхнулся – ни одна луза не отяготилась. Впрочем, шары после удара расположились на столе таким образом, что и для Осташова легких вариантов не обозначилось.

– Ну хоть тебе ничем не помог, – почти зло сказал Василий. – Это тоже приятно. Даже не менее приятно, чем самому закатить.

Владимир окинул взглядом стол. Логика игры подсказывала, что, если уж не получается попасть в лузу наверняка, то следует отыграть осторожно, чтобы, по крайней мере, не предоставить хороших шансов противнику. Однако Осташов без раздумий сделал широкий жест – сильно разбил наиболее кучное скопление шаров, ни один из которых в лузу не пал, а вот у Василия глаза стали разбегаться от обилия возможностей.

– Ты очень расстроился из-за девушки, да? – сочувственно спросил Владимир.

– Еще чего, из-за телки расстраиваться, – сказал Наводничий, безуспешно пытаясь скрыть, что на самом деле уязвлен. – Не везет в любви – повезет в игре.

Он ударил по шару, который находился почти в объятиях одной из угловых луз, да так, что в нее закатился не только этот шар, но и «свояк». Наводничий улыбнулся, что порадовало Осташова, который уже давно сделал вывод: в случае с Василием никакое лекарство не помогает справиться со скверным расположением духа быстрее и лучше, чем удачная игра на бильярде.